Весна нонче поздняя, на пароходе холодно.
Едва выбрались на Обь, снег повалил, засвистел ветер. Пассажиры ежились, кутались во что придется и походили на осенних коченеющих мух. Неумолчно звонок звенел; пассажиры усердно «требовали».
Внизу, под нами, ревели песни, гармошка гавкала, кто-то трепака катал. В такую стужу поневоле плясать пойдешь.
Переселенцы едут со всем скарбом: корытами, ушатами, сковородниками, горшками. Ведь умудряются люди за четыре тысячи верст в тайгу дрова тащить.
Какой-то курносый парень «с мухой» все зубоскалил над переселенцами, а те уныло молчали, то зубы показывали, щетинились и отходили прочь.
А парень все свое: еще стаканчик треснул, да еще, козырем ходит возле «рассейских» тетенек, заигрывает, присватывается: «Эх, тетка, красны рукава». Наконец, подмигнув молодому, стоящему разиня рот, тамбовцу, под общий хохот поет:
В Колывани я хворсил ---
Лапти с напуском носил.
И что за город Бийск? И какой там голова сидит? Что за бийские улицы, что за отвратительная, невообразимая грязь. Богатый, разжиревший на монгольских хлебах город не может устроить себе сносных условий жизни. Улицы—сплошная топь, вонь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся щепой, навозом, дохлыми костями, опорками, пимами. На углу домишко ломают, куда мусор валить? На дорогу; куда печку валить? На дорогу, все втопчут в грязь. Это не улицы, а сплошные отвалы. И сколько ни составляй протоколов, протоколами дорогу не вымостишь. Надо по постным дням по всем улицам городского голову в телеге возить—авось одумается, авось догадается сделать заем да вымостить город. Граждане!! Если себя не жаль, пожалейте хоть извозчичьих бедных кляч. Я на одной улице видел лошадиную вверх копытом ногу. Неужто это кормилица кобыленка живьем вхлюпалась в ваши, бийцы, провалы? Граждане! Вы принюхались и притерпелись, но свежему человеку в вашем городе невыносимо.
В середине мая я выехал на многогрешный и многострадальный Чуйский тракт.
Погода чудная. В природе какое-то общее ликование: все залито солнцем, все в тепле тонет.
В Нижне-Катунском Катунь широко разлилась. Вода мутная и холодная. На пароме много «дорожников»—ямщиков, идущих с товарами через Чуйский тракт в Кобдо. Груз на двуколках—в простой телеге по тракту, оказывается трудно ехать, телега вконец может «замотать» лошаденку: подъемы крутые, повороты невозможные, грязь—путь трудный.
Говорят разные ужасы о прошлой зиме, погубившей половину скота «в орде»—у теленгитов, калмыков, киргизов. Видимо, большая трагедия разыгралась прошлой зимой в холодных горах Алтая. Вот увидим.
От Нижне-Катунского к Смоленскому местность чуть всхолмлена: сюда докатилась легкая волна Алтая. Сеют, боронят. Кто в четыре, кто в пять борон. Сторона лошадьми богатая. Кое-где березовые колки да мелкий реденький кустарник.
-- Вот тут роща была, да вырубили. Одно дерево у часовни оставили… —говорит ямщик.
-- А где дрова берете?
-- В камню, в горах.
Вдали еле видны зигзаги алтайских предгорий, охваченных дымкой дали. Слева гора Бубырган царит. Кой-где по равнине стоят серо-желтые столбы дыма.
-- Это солому старую жгут, объедья. По пути колодезь с журавлем.
-- Из него весной ноне мужика вытащили убитого. Облез весь. Никто теперь воду не берет. Кажется, освящать хотят. Воду отольют до дна, песочку подсыплют и ладно. Чистенькая водица набежит.
Дальше едем, крест стоит.
-- А тут ямщика одного кончили.
Верстах в двух от Смоленского вырастает огромный плоский увал, и за ним тонут дали, даже Алтай наполовину скрылся, и только вершины его все еще маячат. Но лишь вы взберетесь на взлобок увала—сразу все всплывает вверх: и Алтай и дали со столбами желтого дыма.
А село как на ладони сделалось— «сразу поднесли его»,—все в кудрявых деревьях, красивое издали, но обычное и своим назьмом, и неряшливостью улиц.
Алтай все надвигается и надвигается, идет на вас. Горы стыдливо закрыты голубыми фатами. Целомудрием от них веет издали, непорочной чистотой. Тройка ваша бежит вперед, а Алтай все ближе становится. Горы сбрасывают одну за другой воздушные пелены, прекрасную наготу свою открывают, чаруют вас, обещают, что-то сулят. Вблизи перед вами увал-гора. Изукрашена волей человека—все в коврах. Чернеет черными коврами, желтеет желтыми коврами, зеленеет лугами зелеными.
За ней, дальше, на другой горе три дыма, три сизых столба плывут к небу. Табун гусей кружится. Над селом Точильным, на высоком увале, церковь с золотым крестом, а сбоку села стоит на карауле зеленым чумом сопка.
Путь к Старой Белокурихе лежит. Картина красивая. Зеленый-зеленый бархатный увал, по которому бежит коричневая дорога. Справа песок над речкой встал красно-желтым обрывом-стеной. А на верху, на свежей цветистой луговине, только что срубленная молодая часовенка, такая кокетливая, такая выкрутасистая. Плотники возле нее без шапок работают. Один из них все примеряется мужичьим своим, чутким к прекрасному глазом, куда бы еще приляпать хорошенькую, вроде петушка, штучку.
Небо голубое. В небе белым бисером гуси кружатся. Горы отдельными сопками обходят вас, ловко заходят в тыл и с боков, и вы чувствуете, что незаметно, с каждым шагом попадаете все крепче в сладкий плен Алтая.
Алтай идет на вас.
Все безлесными местами еду. Приятно было увидеть вблизи Белокурихи две сиротливые молоденькие сосенки. То ли на Алтай торопятся, то ли вырвались из гор на волю.
Из Белокурихи дальше вечерний путь.
На горы, совсем близкие, ложился сумрак. Чем дальше едем, все темней. Горы тесным силуэтом справа стоят, высокими туманами кроются. И я боюсь подумать, что за горами. Горы в серое небо упираются. А вдруг за ними ничего нет, вдруг ничего нет!
А вдруг за ними страх живет. Я боюсь. Я перестаю об атом думать.
На двух тройках со спутниками едем.
Ямщик-мальчонка сзади гикает, удалой парень. Дорогу хорошо видать, кони бойки. Еще можно слева разглядеть долину, всю в желтых весенних огоньках. Они таким ярким ковром усеяли поляну, что и серые сумерки ре могут скрыть их от усталого взора.
Ямщики останавливают лошадей. Один совсем карапуз, на вид лет девяти. Другой—парень взрослый. Подходят друг к другу, закуривают. Карапуз говорит тоненько, но остроумно, с подковыркою, зубоскал славный.
-- Тебе сколько лет?—спрашиваю.
-- Шестнадцать.
-- Почему такой маленький ростом!
-- Мы все с восьмнадцати годов начинаем расти, все братья так. Сначала маленькие, а потом вдруг вымахают,—пищит он, дымя папироской.
Другой ямщик, парень, держа в зубах папироску и закуривая от спички карапуза, говорит ему:
-- Тебе бы надо большому быть, мать у тебя эвон какая рослая.
Мальчонка озорно в ответ пищит:
-- А отец-то кто? Мураш?
Парень прыскает со смеху, папироска незакуренной летит изо рта на землю, он срывает свою шапку и, со смехом вскрикнув: «язви-те!», ударяет шапкой карапуза. Из шапки мука летит.
Все темней и темней становится. Месяца нет: месяц, должно быть, за черными хребтами бражничает, камам алтайским камлать пособляет, аракой алтайской умывается.
-- Вот тут поблизости,—говорит мой ямщик-парень,—есть деревня, там все расейские одни. Дык там, барин, полюбовные драки бывают о праздниках…
-- Полюбовные драки?
-- Да. Таков уж у них обычай. Как денек свободный выдался, глядишь, стенка на стенку и полезли. Человек до пятьсот пластаются. С ребят начинают. А «лежучего» не бьют, который свалился. Ну и мнут бока! Так лупят, что страсти. Глядеть больно.
-- Ведь убить можно.
Ямщик быстро обертывается и, протестуя, кричит:
-- Привышны! У них часто. Страсть любят. Месяц из-за гор свой золотой рог показал, Вот и Алтайское.
На крыльце земской подрумяненная дама в шляпе о пером
-- Кто такая?—спрашиваю хозяина. Тот шепчет:
-- Со стариком с одним едет, с чуйцем. Из Бийска мамзель.
Месяц над горами стоит, во все лицо ухмыляется.
